Как же безжалостно и бесстрастно река перемалывала громадные льдины, превращая их в разновеликие обломки и просто бесформенную массу. Примерно то же случилось и с ними: кого-то перемололо в ледяную кашицу, а те, кто остался, прежде равные друг другу в несчастье люди, раскололись на отдельных человеков, при этом каждый стал еще больше несчастен и еще больше виноват. И что теперь с этим делать?
Следующим утром Сережу исключили из пионеров перед всей дружиной. Ребят собрали в пионерской комнате, два барабанщика дробью объявили общий сбор, затем выступила Нина Никитична. Очень серьезная, с пунцовыми щеками, внутренний огонь которых подчеркивал ослепительно белый воротничок ее строгого платья, она рассказала, что Сережа Смирнов возвел напраслину на своих товарищей, заставил подозревать друг друга. И не стоило даже пытаться объяснять, что все было совсем не так и что у него взаправду украли рубль. Сережа просто больше не хотел разговаривать, слова между собой не клеились.
Нина Никитична поставила его перед строем пионеров и еще председателя дружины Бородулина попросила выйти вперед. Сережа сперва не догадался, зачем. А потом понял, что сама Нина Никитична не смогла бы снять у него с шеи галстук. Руки коротки. Поэтому она и попросила Бородулина, ябедника и первого активиста. И Бородулин, сопя, снял.
– Лучше б вы меня из интерната совсем исключили, – наконец произнес Сережа.
– Доиграешься – исключим, – ответила Нина Никитична.
Итак, с Сережи сняли красный галстук – исключили из общности советских людей. Честных, порядочных, отважно стоящих за правду, справедливость и что там еще пишут в законах юных пионеров… Пионеры всегда помогают тем, кому нужна помощь. Пионеры уважают мнение товарищей, верны дружбе... Тьфу! Пионеры юные, головы чугунные! Теперь Сережа понимал, что в жизни, оказывается, все совсем наоборот и что лучше молчать в тряпочку, что бы там ни случилось, не возмущаться, не лезть на рожон, подличать исподтишка и не искать правды, потому что последнее бессмысленно. Правда неотличима от домыслов, сплетен, пересудов. Правда попросту никому не нужна.
После собрания Колька цыган подкрался сзади в коридоре, схватил Сережу за бока:
– Ну чё, брат, Москву видел? Сейчас покажу!
И потянул его за уши вверх.
– Теперь видишь? Видишь, я тебя спрашиваю?
Боль была нестерпимой, и Сережа сквозь слезы ответил:
– Вижу.
– То-то же, – цыган наконец отпустил его, и Сережа по стеночке стек на пол, держась за уши.
А ближе к вечеру опять было собрание. Только Сережу на него уже не приглашали. И вообще никого. За закрытыми дверями сидел педсовет, на который позвали одного конюха Ивана Михалыча. Михалыч как с этого собрания уходил – плакал в три ручья и шапкой лицо утирал. Это все видели. А нянечка тетя Галя потом рассказывала, что якобы Иван Михалыч две бутылки наливки купил в сельпо, одну сразу выпил, а вторую на конюшне в валенке спрятал, валенки у него стояли недалеко от входа. Это чтобы дома жена не нашла бутылку, она ему пить запрещает, ну вот он и спрятал… А Васька, значит, на конюшню пошел коня сахаром угостить, Васька тот сахар горстями с кухни тырил. А Михалыч с Соколом как раз в тот момент на базу поехали, ну Васька по углам пошарил и бутылку нашел. Надо ж было додуматься в валенок заглянуть! Михалыч потом признался, что его бутылка-то была из валенка. Он как вернулся, первым делом в валенок сунулся, видно, что-то почуял… Уволят теперь нашего Михалыча, как пить дать! Тетя Галя долго и протяжно причитала со стонами и подвыванием.
В тот вечер тетя Галя здорово напилась и уже после отбоя, до самой ночи, разгуливала по интернату с жалобами на начальников, которые за свою жопу испугались. Тепло им, видно, на этой жопе сидеть, вот и нашли на кого свалить. Им лишь бы наказать кого и в гороно отчитаться, что де по всей строгости наказали. А Иван Михалыч-то золотой человек. Ну подумаешь, выпил. Все пьют втихаря, потому что жизнь такая, что если не выпьешь, дак хоть в петлю лезь в самом деле.
Сереже тоже было жаль Ивана Михалыча. Хотя теперь вроде бы и получалась совсем другая история с этой наливкой. И Сережин рубль был совсем ни при чем. Однако все уже успело случиться, так глупо, никчемно и жестоко.
Неделя прошла как обычная неделя. И вроде Иван Михалыч был на службе, и Сокол исправно возил телегу по хозяйственным делам, только все равно что-то было не так, основательно сдвинулось с привычного места, вот как ровная броня льда на реке в самом начале весны. Сорвалась и понеслась пока еще медленно, но невозвратимо. Странная тревога не покидала Сережу, но может быть, оттого, что он ни с кем не разговаривал, и даже когда его спрашивали на уроках, отказывался отвечать. Слова не приходили в голову, поэтому он и молчал, лишь изредка кивал или мотал головой при крайней необходимости. Нина Никитична даже грозилась отправить его в интернат для глухонемых, а ведь в самом деле глухонемым лучше жилось. Их никто ни о чем и не думал спрашивать, да и что они там себе думают, это тоже никого не интересовало.
Несколько раз уже после отбоя Сережа тайком выскальзывал во двор, некоторое время стоял там и смотрел на звезды. Ночи выдались ясные, огромная луна глядела с небес прямо на него, и если сложить пальцы трехперстием с дырочкой, сквозь эту дырочку звезды прочитывались ясней. Над поселком, над Ивенкой повисала огромная тишина, прерываемая изредка разве что отдаленным побрехиванием собак. И такой нерушимый покой проникал внутрь вместе с дыханием, что все беды теперь виделись на далеком расстоянии, вот как эти маленькие колючие звезды. И после этого Сереже не так тревожно спалось.
Еще однажды в шахматном кружке Сережа сыграл партию с Мишей Яхонтовым. Миша на сей раз напряженно думал, и между бровей у него пролегла глубокая складка. Но теперь Сережа был даже благодарен Мише Яхонтову за то, что тот немой. Миша ничего не спрашивал, как будто и вовсе не знал про тот рубль. А ведь знал, потому что вообще все знали.
И уже знали другое, когда Сережа еще не знал, потому что ни с кем не общался. Только однажды после обеда Колька цыган кричал во дворе: «Это и мой конь тоже!», и Сережа пока не понял, о чем это он. Но цыган очень громко кричал и ругался. И вроде бы даже по-цыгански кого-то проклинал, хотя в проклятия тогда никто не верил, конечно. Но ведь не запретишь цыгану на своем языке кричать. В СССР все народы равны.
Сережа спустился во двор посмотреть, что же происходит. А там Колька вцепился в коня и орал, что только вместе с ним… А что вместе с ним? Иван Михалыч пытался Кольку от коня оттащить, а тот ни в какую. Тогда трудовик Владимир Васильевич на помощь пришел. Оттащил Кольку за шиворот, как кутенка, руки ему скрутил и так держал, пока Михалыч коня со двора выводил. Напоследок Михалыч еще оглянулся, рукой махнул как бы прощаясь, но уж очень безнадежно получилось. А дальше Сережа не мог разглядеть, как они уходили по дороге — слившись в единое черное пятно и почти растворившись в сумерках.
Цыган все это время непрерывно орал, потом упал оземь, не прекратив, однако, орать.
– Куда они? – наконец спросил Сережа.
– На бойню, – равнодушно ответил Владимир Васильевич. – Отслужил свое Сокол, он ведь здесь еще до войны появился. Ну а Михалыч уволился, нечего ему здесь больше делать.
– Как? – только и произнес Сережа.
– Что как?
– Ну, на бойню. Разве так можно?
– Почему нельзя?
– Потому что он наш друг. Сокол же тоже человек, живой!
– Ну и что?
– Вы разве не понимаете?
– Зато теперь нам шефы автобус подарят, – сказал Владимир Васильевич, но уже как-то неуверенно.
– Да что же такое делается! – Сережа тоже заорал во всю глотку. – Гагарин в космос слетал, а вы… Вы коня на бойню. Виноватого нашли, да?
Сережа сорвался с места и кинулся вслед Михалычу с Соколом, путаясь в сапогах, теряя на ходу варежки. Но сколько он ни бежал, черное пятно на дороге ничуть не приближалось, а потом он споткнулся и упал лицом в снег, кажется, разбив щеку, но это было уже не важно. И даже где-то хорошо, потому что Сережа хотел, чтобы ему было больно. Снаружи вообще бывает не так больно, как внутри.
Сумерки сгустились настолько, что кроме темных силуэтов огромных, странной формы деревьев по обе стороны дороги разглядеть что-либо было невозможно. Сережа лежал на земле, пока холод не пробрался под пальто, свитер, рубашку и майку, обжег самую грудь. Тогда Сережа поднялся, осторожно озираясь по сторонам, и побрел вперед, так и не решив, впрочем, куда ему сейчас нужно идти. Возвращаться в интернат никак не хотелось. Поэтому на полпути он свернул по направлению к школе для дураков и решительно зашагал вперед, ориентируясь больше по наитию в странно непроглядной темноте, которая сегодня воцарилась окрест из-за густых снеговых туч, затянувших небо.
Ему нужен был Семка. Только он смог бы ему помочь, ничего иного в самом деле не оставалось.
Дорога лежала через пустошь, представлявшую собой огромное ледяное поле, раскинувшееся во все стороны света, а над головой зияла распахнутая дыра ночи, и в некоторый момент Сереже почудилось, что он каким-то образом попал на запретную планету, запретную – потому что на нее ни в коем случае нельзя было попадать, улететь назад просто не на чем. На этой планете он оказался совершенно один. Хотя, если бы Гагарин знал, что где-то есть такая планета, он бы наверняка Сереже помог. Но Гагарин не знал про это, поэтому рассчитывать приходилось только на себя. В конце концов есть на этой планете автобусная остановка. Собирать в дорогу Сереже нечего и незачем, вот разве что шахматы взять, одежды достаточно той, что на нем, в конце концов не в космос летит…
Подметки скользили, Сережа падал еще не раз, причем на спину, и только шапка спасала его затылок. К дверям интерната он почти подполз по ледяной корке, сковавшей двор, и ввалился в вестибюль промерзший до костей, даже дежурная воспитательница на входе охнула и, ничего не спросив, принялась дыханием отогревать его посиневшие ладони. Сережа слепил непослушными губами:
– Семка. Семен Иванов. Мне Семка нужен.
– Ой, да что же так срочно-то? – заохала воспитательница, и высокая ее прическа от волнения заколыхалась. – И ты в такой мороз… Давай я тебя хоть чаем-то напою.
Она потащила Сережу в свою комнатенку возле вахты, где на примусе красовался закопченный чайник, пышущий жаром. Видно, горячий чай тут пили всегда. На воспитательнице был толстый сине-серый свитер, поэтому она сперва представилась Сереже дождевой тучей, но все-таки оказалась доброй.
– Ты пей, миленький, пей. А я за Семкой схожу, – она суетилась, наливая Сереже чаю. Потом спохватилась: – А ты… как, то есть? Ты… Тебя тут можно одного оставить?
Сережа понял незаданный вопрос:
– Я не даун, разве не видно?
– Ой, да кто ж его знает. У нас в поселке всякого народу, сам понимаешь. А Семка-то тебе кто?
– Семка? – Сережа, обжигаясь, отхлебнул горячего сладкого чаю. – Семка мне брат.
Вообще-то Сережа хотел сказать «друг», но губы замерзли настолько, что не складывались трубочкой, поэтому само собой вышло «брат».
– Надо же! – всплеснула руками воспитательница. – Ну, ты тут посиди маленько, я быстро.
Она ушла, а Сережа прикидывал тем временем, что вряд ли у Семки найдется целый рубль. Он ведь сам велел Семке не воровать – в тюрьму посадят…
По радио очень громко пели. Песня показалась Сереже до того длинной и бестолковой, что он уже хотел подойти и выключить радио, но радиоточка висела высоко, он бы не дотянулся. Потом вступил высокий, звонкий голос трубы, летящий в самое небо, и Сережа смирился. И песня наконец кончилась.
Семка прибежал запыхавшись:
– Чего тебе? Чего такое еще случилось?
– Случилось, да. Давай-ка отойдем поговорим, – Сережа, еще поблагодарив воспитательницу за чай, вывел Семку в коридор.
Он знал, что воспитательница наверняка будет подслушивать, поэтому зашептал Семке в самое ухо:
– У тебя деньги есть?
– Есть маленько, – Семка удивился, но не очень громко. – Двадцать копеек.
Сережа опять зашептал:
– Мне рубль нужен позарез. Вот прямо сейчас. Достанешь?
– Прямо сейчас не могу. Я те деньги на пирожки спустил до копейки.
– И что, больше по карманам не шарил?
– Так ты сам сказал, что поймают и…
– Ладно, я понял, – оборвал его Сережа.
– А хочешь, я прямо сейчас… Ну, там польта воспитателей висят…
– Ты что, заметят. Тут же воспитательница. Да и сколько там этих польт… Два-три. В общем, я пошел, Семка.
– Так это… А тебе для чего рубль?
– Для дела, – отрезал Сережа, впрочем, не представляя, что же теперь делать. – Уехать хотел отсюда.
Быстро натянув пальто, он выскочил за дверь, невзирая на охи воспитательницы «Куда же ты?» и «Там так холодно». Ему было наплевать, что холодно. Ему было уже вообще на все наплевать. Даже если бы он сгинул на обратном пути где-нибудь посреди ледяной пустоши, это было бы, может, даже и к лучшему. Хотя ему до сих пор не верилось, что он тоже может умереть. Ладно, Васька умер, но это же просто случайность. Сокола, вон, тоже решили убить. Отчего же всем непременно нужно умирать? Трудовик, рассказывают, даже в танке горел – и ничего. И до сих пор жив. Хотя он ведь не инвалид. Это инвалиды долго не живут, подслушал же однажды Сережа разговор воспитательниц.
Сережа не успел далеко уйти, как его нагнал Семка. Поправляя ушанку, налезавшую на глаза, Семка произнес со слезами:
– А давай вместе уедем, вот прямо сегодня.
– Нет, Семка, денег нам не хватит отсюда уехать.
– Хватит. Гляди! – Семка разжал ладонь, на ней лежал туго набитый округлый кошелек.
– Где ты взял? – охнул Сережа.
– У дежурной из сумки спер. У нее сумка большая такая, она отвернулась чаю налить…
– Семка, я всего-то рубль просил.
– Ну дак ты и возьми один рубль. Его у тебя украли, значит, ты тоже должен рубль назад украсть. Иначе несправедливо. Или давай вместе уедем, тут денег хватит. Мне только в туалет надо, или я до автостанции не дотерплю. Держи! – Он протянул Сереже кошелек.
Сережа глубоко вздохнул. Вроде бы деньги, на которые он купил пирожки, тоже были ворованные. И мелочь, которую он надеялся взять у Семки, тоже была чужой, но неизвестно чьей. Но этот кошелек Семка украл у нянечки, которая была доброй и угостила Сережу горячим чаем с сушками.
Семка приплясывал на месте, пытаясь расстегнуть пальто и приспустить шаровары. Пуговицы не подчинялись, заледеневшие пальцы не слушались. Вдруг Семкины глаза округлились, и он застыл на месте, приоткрыв рот и прислушиваясь к неизбежному. Легкое облачко пара, возникшее у него возле ног, выдало происшествие.
– Ой, мамочки, – только и сказал Семка.
– Семка, знаешь что… Дуй домой, в интернат. Скажи нянечке. Дуй давай, я кому говорю!
– А как же автобус?
– Автобус? Я это… передумал. Потом, скоро каникулы.
– Каникулы еще не…
– Скоро, скоро. Через две недели. И вот еще… Кошелек нянечке отдай и скажи, что на полу нашел. А она тебя за это конфетами угостит, вот увидишь.
– Точно? – спросил Семка.
– Точно. И ругать не будет совсем. Ну, беги!
Сережа похлопал Семку по плечу и слегка подтолкнул, понуждая вернуться в интернат. Ничего, со дня на день, глядишь, объявят коммунизм. Тогда на автобусе можно будет в любой момент уехать без всяких денег. Только бы скорей объявили, иначе некоторые даже до каникул не доживут. Вот Семка, к примеру, ничего-то в жизни не смыслит, в отличие от того же Васьки. И если уж Васька так глупо погиб, то…
Семка побежал к интернату, широко расставляя обмоченные ноги и удерживая шапку на голове, а Сережа зашагал вперед не оглядываясь, опасаясь, что Семка передумает и увяжется за ним. Куда еще на фиг.
Дышать было тяжело: дыхание клубилось на морозе облаком пара, застывало инеем в носу и на ресницах. Семке вспомнилось теплое дыхание Сокола и его нежные губы. Нет, как же Михалыч мог в самом деле? Почему виноватым назначили Сокола? Потому что он ответить не мог? Ведь даже Сережа мог, а Сокол – нет. Сокол доверял абсолютно всем людям, и когда к нему на бойне приблизился мужик с огромным ножом, конь наверняка радостно заржал, не подозревая ничего такого. А когда кровь брызнула на снег, он, наверное, еще некоторое время жил… Зачем убили Сокола? Чтобы переработать на колбасу, как какую-нибудь свинью. Это что же получается, коня просто так возьмут и съедят? Точно как в шахматах? Сережа знал, что конем в игре вполне можно пожертвовать. Это не страшно. Но как же все-таки страшно, если на самом деле. На ресницах Сережи бусинами застыли огромные слезы, мешали смотреть вперед, так что он двигался через поле больше по наитию. Ворот пальто вдруг стал тесен и давил на шею, но Сережа не хотел останавливаться, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу.
Вперед, еще немного вперед. Он двигался по этому бесконечному полю короткими перебежками, точно пешка в игре. А вдруг шахматные фигурки тоже что-то чувствуют? Вдруг им тоже бывает холодно на шахматной доске, и они точно так же не представляют, куда идти, вот как и он, на этом бескрайнем поле? У фигурок нет глаз, они же совсем слепые и послушные воле игрока! И уж точно не видят, когда к ним приближается дядька с огромным ножом.
В некоторый момент он остановился, чтобы сориентироваться в пустом мире. Выдохнул, будто уступив кому-то в долгом и мучительном споре. Огни школы для дураков исчезли из виду за спиной, это означало, что дорога пошла под гору и вскоре впереди должен был показаться свой интернат, которые некоторые называли домом, так и говорили: «Пошли домой», а какой же это был дом, когда в нем даже одежда была казенной, то есть ее носил уже кто-то другой и этот другой, может, тоже умер.
На развилке он свернул направо, и вот уже здание интерната засияло огнями. Обманчиво, будто даже приветливо. И снова странная тревога наполнила его сердце, хотя, казалось бы, все самое страшное уже состоялось, ну что там может еще случиться? Сережа опять остановился. Прямо над крышей висела Большая медведица. Васька научил Сережу находить ее среди россыпи звезд и еще – Полярную звезду, которая указывала на Север. Васька говорил, что очень скоро, ну, через каких-нибудь пять-шесть лет ракеты полетят к Полярной звезде, к тому времени Васька вылечит черникой бельмо, станет зрячим на оба глаза и тоже обязательно полетит в космос, потому что на этой планете стало как-то совсем неинтересно, нет, ну правда ведь…
Внезапно Сережа осознал собственное одиночество в огромном холодном мире, и ему сделалось так страшно, как бывало только в раннем детстве, когда случался кошмарный сон и он кричал: «Мама! Мама!» Сережа представил себе, что все, что происходит вокруг, никак не может быть правдой. Потому что ничего такого не случалось в книжках. А ведь даже Нина Никитична говорила, что все, написанное в книжках – правда, чистая правда. Но ведь книжные страницы всегда уводили Сережу в увлекательный добрый мир, в котором непременно торжествовала справедливость, а зло наказывалось. Почему же теперь добрый Иван Михалыч покорно отвел на бойню коня, потому что ему так велели? И кто же придумал такое, что старого коня нужно непременно убить? «Когда умирают кони – плачут», – вспомнилась Сереже фраза, которую он случайно увидел в каком-то журнале. Он не знал, кто это сказал и по какому поводу, но фраза резанула, и он не стал читать дальше. Если бы и сейчас можно было захлопнуть книжку и больше не открывать, засунуть ее на самую дальнюю полку.
В тот же вечер пропал Колька цыган.
Его хватились только после отбоя, когда тетя Галя, делая вечерний обход, обнаружила пустую кровать. Пропал и Колькин рюкзак со всеми его манатками, хотя этих самых манаток у него немного и было. Тетя Галя начала было громко ругаться на Кольку и на ребят, которые наверняка знали, куда делся Колька, но никто и вправду не знал, от этого тетя Галя еще больше кричала. И было заметно, что на самом деле она растерялась и попросту сама не знает, что делать. Наконец, накинув тулуп и натянув валенки, тетя Галя поспешила на двор и принялась кричать неизвестно кому или просто в ночь, что пропал воспитанник, потом побежала куда-то еще, причитая на каждом шаге.
Через час участковый явился в интернат, обошел комнаты, выспрашивал, куда мог деться Колька. Потом, узнав про случай с конем, крякнул, грузно плюхнувшись на стул и произнес:
– Пацаны, вы серьезно? Нашли по ком страдать. Кони – твари неразумные…
– Это вы твари! – выкрикнул Сережа. – Вы все!
Сережа вспомнил, как цыган кричал во дворе – пронзительно, жалобно, истошно.
Участковый закашлял, потом грозно спросил:
– Это кто такой… дерзкий такой?
– Смирнов Сергей. А теперь исключите меня из интерната! Ну чего тут расселись? Давай исключай!
Участковый резко встал, шумно уронив стул:
– Да ты… Твое счастье, что ты недоделанный! Тьфу, да что с вами толковать!
– Сам ты недоделанный! – выкрикнул Сережа участковому в спину.
Следующим утром Нина Никитична сообщила ребятам, что Колька уехал вечерним автобусом в город. Его видели на автостанции, он в кассе купил билет, протянув кассирше новенький рубль. А билет в город стоит девяносто пять копеек, ему как раз хватило. Рубль, конечно, он и есть рубль, рубли все одинаковые, но откуда бы у нашего воспитанника целый рубль? Вот же Колька настоящий цыган, натуру не перешибешь. Хорошо хоть, живой нашелся, дома он с бабушкой, вы не переживайте. Только больше в интернат не вернется, не нужно нам тут воров. А ты уж нас, Сережа, прости, крепко обидели мы тебя с этим рублем. И в пионерах мы тебя восстановим. Прямо сегодня после урока…
Нина Никитична говорила что-то еще о том, что детям не нужны деньги. Тем более когда они в интернате на всем готовом живут. Скоро шефы подарят нам целый автобус, не новый, правда, с пробегом, ну а зачем нам новый? Главное, чтоб по деревенским колдобинам ладно бегал. И в баню будем на автобусе ездить, это ж какая красота. А еще шефы обещают нам целый радиоузел, научимся сами передачи делать и стихи по радио читать для всех…
– А потом возьмет и грянет коммунизм, да? – не выдержал Сережа.
Хотя он слушал Нину Никитичну вовсе не внимательно. Теперь он переживал единственно о том, что попросту поздно спохватился. Вот был у него новенький рубль – не стоило ховать его под подушку, чтобы клянчить потом у Семки несчастные медяки – вот уж тоже нашел к кому обратиться, к Семке! – нет, надо было в тот же вечер, как мама посылку прислала, бежать к автостанции и купить билет домой. Неужели бы мама не приняла его, отправила назад? И не случилось бы тогда этого ужаса, по крайней мере, для него не случилось бы ни-че-го.
«Ни-че-го, смирятся и забудут», – свербела в голове фраза, долетевшая из учительской. Кажется, ее произнесла Нина Никитична.
4.
– В пионерах, кстати, я восстанавливаться не стал, – сообщает Сергей Александрович за минуту, как разбить меня в пух и прах.
Хотя у меня на доске боевые фигуры еще пребывают в полном здравии: оба слона, ладьи, ферзь… Только поверженный конь валяется у доски на боку да еще пара пешек. За окном по-прежнему морозит мелкий противный дождь, мокрые листья липнут на стекло, с улицы долетают приглушенные звуки сирены и какой-то стук. Обычная продленная осень, навевающая хандру…
– Я ненавидел учиться, разве что шахматы мне мозги привели в порядок, ну еще я книжки любил читать. Читал и воображал, что я такой же, как эти герои – по прерии на коне скачу, сквозь тайгу пробираюсь, и даже в космос меня охотно брали… Когда девятилетку окончил – как на свободу вышел. Вернулся в город и потом даже никому не признавался, что в этом интернате учился, только чтоб на меня никто как на ущербного не смотрел, тогда же так считалось: слабовидящий – значит, ущербный. Устроился в типографию работать, в вечернюю школу пошел. Я же из рабочей семьи, другого пути и не представлял. Хотя если бы инвалидность оформил, без конкурса б в институт поступил. Но я не хотел. В смысле не в институт, я инвалидом не хотел быть. Только уже в сорок лет пришлось за этим в поликлинику обратиться, инвалидность еще не желали давать, мол, ты где раньше был. А у меня уже и катаракта, и глаукома, и атрофия зрительного нерва…
Ну все, сокрушительный мат. Мой король дрыгает ножками, опрокинувшись на спину. Но я только радуюсь. Потому что наконец в моей жизни состоялась партия с настоящим мастером. И я не сдалась без боя. Я еще посопротивлялась изо всех своих шахматных сил.
Сергей Александрович просит вызвать ему такси. Я сопровождаю его к вахте, и в ожидании машины он рассказывает, что Нина Никитична родила сына, но муж от нее вскоре ушел к другой женщине, не такой красивой, как Нина Никитична, зато с двумя руками. А Нина Никитична потом в Петрозаводск перебралась, однажды он даже видел ее на рынке с хозяйственной сумкой на шее, держалась она неплохо – с учетом того, что ей пришлось пережить, такая же стройная, с гордой головой, но подходить к ней Сергей Александрович не стал. Не потому, что так и не смог простить ей интернатское детство, а просто потому, что Нина Никитична принадлежала тому прошлому, которое он пытался вымарать из памяти навсегда, стереть грубым ластиком из тетрадки крупную клеточку. И на могилу к ней он никогда не ездил, хотя интернатские иногда собираются и навещают… Ну, те, кто в живых остался. Инвалиды ведь долго не живут.
– И ведь представляете, сейчас в магазине всего полно, и тебе красные яблоки, и сыру этого завались, каких хочешь сортов, а мы с женой на ужин по привычке покупаем селедочку…
Диспетчер сообщает, что машина ожидает своего пассажира. Я звоню водителю и прошу встретить слепого человека, на что он стандартно отвечает: «А я не обязан». Тогда я сама вывожу Сергея Александровича под дождь, и мы медленно бредем к машине, которая остановилась на обочине. Я открываю заднюю дверь. Сергей Александрович на ощупь садится. Я успеваю разглядеть, что водитель – совсем молодой мордатый парень из тех, что свое еще успеют урвать. «Пассажир слепой, – еще раз говорю я. – Помогите ему дойти до подъезда». Водитель не отвечает. Или, может быть, что-то бунчит в ответ, но я не слышу из-за сильного ветра.
Я стою в одном платье, которое ветер надувает, как парус, и будто даже проносит сквозь меня листья. Добравшись до входа в библиотеку, я все-таки еще оборачиваюсь и смотрю, как такси, набрав скорость, удаляется от меня по шоссе. Я медлю. Мне очень хочется сложить пальцы знаком «V» вослед такси, но ведь Сергей Александрович все равно этого не увидит, хотя сегодня он победил.
Машина быстро уменьшается на глазах и наконец скрывается из виду.
Ноябрь-декабрь 2020